Воспоминание о закрытии храма Святителя Николая в Толмачах

Серафим Ильич Четверухин

 «На Пасхе пришли какие-то люди из Третьяковской галереи и сказали, что общее собрание сотрудников Галереи постановило потребовать закрытия Николо-Толмачевской церкви и передать это здание Галерее для расширения экспозиции. Пришедшие, вполне интеллигентного вида люди, благожелательно советовали сразу же согласиться с решением собрания и не протестовать, не заниматься бесполезными хлопотами. Они давали понять, что храм ожидает неплохая участь, ведь он попадает в культурные руки.

Среди сотрудников Галереи, живших по соседству, было немало давних прихожан нашего храма, которые плача признавались папе, что по немощи человеческой, по боязни, они тоже голосовали  «за» ...

Услышав тягостное, но и удивительное по тем временам сообщение, отец и

приходской совет решили сделать все от них зависящее, чтобы отстоять храм, а там будь воля Божья! Было подано заявление в Моссовет, потом апелляция в Президиум ВЦИКа. Каждый день усиленно молились о сохранении дорогой святыни, но Господь решил по-своему, и хлопоты не увенчались успехом, везде было отказано...

Однажды, когда папа вернулся из храма от литургии, в дверь постучали. Вошедший сказал, что он просит папу открыть храм и достать опись имущества, так как пришла комиссия принимать храм. Папа перекрестился, послал меня за ключами, взял большие конторские книги, где были записаны иконы, облачения, утварь, книги и лампады, принадлежавшие храму, и пошел на паперть.

На ступенях, ведущих к храму, стояли незнакомые люди, вошедшие вместе с нами в отпертые матушкой Любовью двери. Не все из них сняли кепки. Мы, войдя, перекрестились.

Церковь еще хранила тепло утренней молитвы. Где-то горела непотушенная лампада, пахло ладаном, маслом, воском и в солнечных лучах клубился голубоватый воздух.

Группа вошедших стояла у входа, озираясь в непривычной обстановке. Люди как будто колебались, не зная, как приступить. Они, казалось мне, жалели, что впутались в это дело, и у меня в душе затеплилась фантастическая надежда. Мне вдруг померещилось, что папа войдет в алтарь, отдернет завесу и произнесет певуче:  «Слава Святей и Единосущней и Животворящей и Нераздельней Троице!», а кто-то ответит: «Аминь!», и зажгут лампады, и поставят свечи, и с души снимется невыносимый груз.

Но люди у входа стряхнули с себя минутное оцепенение, зашевелились, заговорили, что-то сказал папа, отдал им книги, а сам отпер дверцы шкафов и ящиков, открыл вход в ризницу и врата алтаря и началось движение.

Вошедшие разбрелись по всему помещению, глядя на иконы, паникадила, подсвечники, что-то считая и отмечая в книгах. Папа то посылал меня в дом отнести его собственные богослужебные книги, находившиеся в церкви, то принести из дома церковные иконы, которые постоянно подновлял папа. Царские врата, раскрытые настежь, превратились в обыкновенные двери и за ними виделся опустевший престол, и к нему прикасались, что-то ставили на него и, облокотившись, писали чужие неблагоговейные люди.

Я с ужасом смотрел и остолбенело ждал, чем это кончится. Но вот меня позвали за чем-то в алтарь – я стоял на амвоне у Царских врат – и я вопросительно взглянул на отца. До сих пор я еще не решался пройти сквозь них. На лице папы я увидел такую тоску, и он так махнул мне рукой, что я понял:  милый, все кончено! Я вошел, и во мне что-то оборвалось. Чуда не произошло. Произошло спокойное, чудовищное убийство бесконечно дорогого, живого... У меня судорогой сжало челюсти. Я видел, что папа бледен, отвечает на вопросы сдавленным, бесцветным голосом, глаза его потеряли блеск... Я тоже ходил, говорил, показывал, уносил, подавал что-то, совершенно машинально, не испытывая ничего, кроме крайней усталости...

Наконец, формальности закончились, и папа, матушка Любовь и я стали лишними.

На пороге я остановился. Пришлось сделать усилие, чтобы не перекреститься. Было очевидно, но в меня не вмещалось, что я все это вижу в последний, последний на земле раз. Что завтра ничего этого не будет...

Пока еще стояло на своем месте Распятие, привычно глядели глаза святых на иконах, но вместо ладана уже тянуло откуда-то табаком, постукивал молоток, скрипело отдираемое дерево и кто-то бесцеремонно окликал другого через все помещение, насвистывал и притоптывал.

Папа лежал неделю с сердечным приступом, а у меня было гадкое ощущение причастности к преступлению.

С первого года нашего устройства в Замоскворечье, когда отец поступил по совместительству на должность научного сотрудника в Галерею, она стала нам родной. Мы запросто приходили к папе в кабинет, и он водил нас по залам и показывал хранившиеся там сокровища. Иногда папа собирал целую группу из знакомых и так интересно говорил о картинах и художниках, что к нам присоединялось много чужих, которые не отходили до конца самодеятельной экскурсии.

Галерею основал усердный прихожанин нашего храма, который, может быть, даже с избыточным усердием требовал от своих служащих, чтобы они неукоснительно посещали богослужение.

Когда папа был вынужден уволиться из Галереи, мы, дети, продолжали вольготно посещать ее, потому что у нас там осталось много друзей, и билетов с нас не спрашивали.

Мы радовались, мы гордились таким знаменитым соседом. Но после чудовищного акта, который был совершен от имени Галереи, на нее упала тень. Погасла любовь.

Исчезло уважение, все перебило ощущение фальши.

А новый владелец, точнее   люди, стоявшие во главе этой гордости Москвы,

быстро-быстренько, как бы боясь, что отнимут, расправились с приобретением.

Опустошили внутренность, сняли не только кресты, но и купола и даже барабаны, разбили на куски певучие колокола, а они надрывно рыдали при этом, а потом разобрали до основания дивную, стройную, как свечу, колокольню.

И вместо всяческой красоты остался на этом участке безобразный, ампутированный, лишенный жизни обрубок.

Толмачи закрыли. Их не стало на земле, и земля не стала от этого ни краше, ни богаче...

Папа, оправившись от болезни, вместе с верными прихожанами приютился под гостеприимный кров храма святителя Григория Неокесарийского на Полянке, приглашенный добрым другом, настоятелем его, отцом Петром Лаговым».

 

Н.И. Четверухин – сын протоиерея Ильи Четверухина, настоятеля Храма свт. Николая в Толмачах до его закрытия в 1929 году.


Поделиться: