Ольга Сергеевна Четверухина 

Это уже, конечно, не моя память, это память уже тех людей, которые записывали. Вот дядя Сима писал много про Пасху. Причем дядя Сима пишет, что пасхальный цикл занимал вообще, на самом деле, если посчитать, около 4 месяцев. Я потом посчитала, так и получается. Потому что 2 недели до Великого поста, потом Великий пост, потом Светлая неделя, и до Троицы, и потом все это кончалось Днем Всех Святых. Это, вот, пасхальный цикл.

Что я могу сказать о том, как в нашей семье вообще относились к Пасхе? Ну, конечно, как дедушка относился к Пасхе, я могу только догадываться, но хорошо знаю, как относилась к Великому посту и к Пасхе бабушка. Для нее это было совершенно настоящее духовное потрясение. Причем, вот странно, вначале, когда я это слышала от нее, я как-то не могла этого понять. Но говорить – она всегда говорила, что, когда она очень радуется чему-то и счастлива, она вроде как будто что-то теряет. А когда у нее какие-то напасти и беды, то она чувствует, что она духовно растет.

И, честно признаюсь, все-таки я была и пионерка, и комсомолка, и это настолько шло вразрез с моим мировосприятием, что меня это очень, как бы сказать, ударяло. Даже казалось, что этого просто не может быть, это она как-то вроде бы даже, ну, выдумывает. Но, чем дольше я живу, тем больше понимаю, что так оно и есть.

И, вот, этот Великий пост для нее был огромной трудностью, потому что она все делала, ну, просто досконально. У них служба была настолько правильная, настолько длительная, настолько полная, что даже старообрядцы, которые жили в районе нашей церкви, приходили в церковь. У них-то, вообще, тогда были гонения, старообрядцев никуда не пускали, а вот к нам они все-таки не брезговали ходить, потому что уж очень все было истово и благочестиво.

И вот эти ее труды, которые она несла во время Великого поста, все эти службы длинные, причем она же и канонаршила, и регентовала, и, в общем, все службы держались на ней. И дедушка всегда спрашивал: «Ты придешь?» - чтобы она не упускала ни одной службы. Потому что, когда она приходила, он был абсолютно спокоен, что все будет сделано, как надо. 

Пасхальные службы были настолько торжественные, настолько и длительные. И что было характерно для этих служб, что все очень тщательно выговаривалось. Впрочем, как и на всякой службе. То есть все молитвы, Псалтирь, все читалось так, что каждое слово было понятно. И если, допустим, начиналась какая-то скороговорка, это тут же все прекращалось, никакой скороговорки. Все внятно, все правильно. И когда я бываю в других церквях, меня как-то коробит, когда там начинают возгласы, и хор перебивает возгласы, и вот все как-то совершенно не так.

Очень любил дедушка Слово Иоанна Златоуста. Он его читал с таким выражением. Я помню это еще и по тому, как папа мой, когда мы ходили на службу, он уже старенький был, и ему было очень все трудно – ночью стоять, но пока он не услышит слово Иоанна Златоуста, он из церкви не выходил.

Ну, что я хочу вспомнить? Очень сильное впечатление на меня произвела первая Пасха, которую тогда разрешили. Еще во время войны разрешили открыто праздновать Пасху. Мы тогда жили в Новодевичьем проезде напротив Новодевичьего монастыря. И вот мне было 5 лет, но этот вечер и ночь – они у меня и сейчас стоят перед глазами.

Мама моя – она была такая трусиха, она всего боялась. Она такого маленького роста, такая миниатюрная, а папа большой, он был прямо высоченный. И вот они вдвоем, конечно, Пат и Паташон.

И мама всегда всего боялась. Я помню, как мама говорила: «Куда ты собираешься? Девочку там задавят». А он стоял на своем. Он был так счастлив, что, наконец, и крестный ход разрешили. Мы пошли в Новодевичий монастырь. Сейчас, наверное, трудно себе представить, но вся территория Новодевичьего монастыря была покрыта народом, как муравейник. Люди висели на деревьях, залезали на деревья.

Прошел крестный ход. Папа держал, конечно, меня на руках, поэтому я кое-что видела. Издалека видны были хоругви, как их пронесли. А потом вот эти возгласы «Христос воскресе!» Это было в Трапезной церкви, Смоленский долго ведь не открывали, его совсем недавно открыли, а это было в Трапезной церкви. Она высоко, на втором этаже, и они открывали окна специально для людей, и все, счастливые, повторяли «Воистину воскресе!» Мне 5 лет было, но я очень хорошо это помню. Это было такое потрясение…

Но сейчас избаловались, хочешь – пришел в церковь, не хочешь – не пришел. Бабушка после смерти дедушки служила в церкви Иоанна Воина. Она пела на клиросе, и для того чтобы пройти на клирос, ей надо было прийти не позже 4-х часов дня. Она должна была зайти в церковь, тогда еще можно было протолкаться, в 4 часа дня. И вот она должна была с 4-х часов стоять там до 12-ти ночи, и до самого утра, потому что никакого другого варианта не было. Ни войти в храм, ни выйти из храма было совершенно невозможно.

Я читала и другие воспоминания о храме Иоанна Воина, он очень почитался. Там был такой отец Александр, которого все почитали. И потом владыка Питирим, ну, он тогда еще не владыка был, а духовное чадо отца Александра. И там описывалось, что люди стояли не только в церковном дворе, а прямо на улице, у Полянки стояли, и ничего сделать невозможно было. Вот с этим не могли ничего сделать при всем том карательном аппарате, который тогда был. Ну, это такая была толпа, просто совершенно немыслимая, и сейчас это представить совершенно невозможно.

Я очень хорошо помню, уже это было позже, гораздо позже, в 60-е, 70-е годы, мы уже жили в Хамовниках около церкви. Там тоже было огромное количество народа. Но меня всегда коробило большое количество милиции. Милиции просто совершенно безумное количество было.

А что касается домашнего празднования, моя другая бабушка, мамина мама, которая с нами жила, она была великолепная кулинарка. Она такие куличи пекла, она такую пасху делала! Всегда у нас все было, можно – не можно, разрешалось – не разрешалось, у нас в семье всегда все было к празднику. Ходили, святили, конечно, не так, как сейчас открыто все делается, а все в такие сумочки клалось, чтоб никто ничего не заподозрил.

И поэтому празднование Пасхи и эти все допасхальные и послепасхальные дни – это было очень значительное время в нашей семье, особенно, конечно, для бабушки. Это для нее было просто изумительное время.

И другая бабушка – Женя. Дядя Сима в одном из писем пишет ей: «Ну, что же, мамочка, кончилось время твоих великих трудов и великих радостей».

И вот что интересно? Она все время сияла улыбкой, пережив все, что она пережила, похоронив двух детей, похоронив мужа, имея сына в заключении 26 лет, и ведь она всю жизнь жила не только в бедности – в нищете. Они только первые годы до революции, даже до Первой Мировой войны, до 1914 года, короткий отрезок времени, когда дедушка в 1911 году стал священником в Ермаковской богадельне и получал столько, сколько до революции получали все священники, это были 3 года, когда они жили не впроголодь.

Когда он учился в академии, они жили впроголодь. И потом, даже еще до революции, но уже когда началась война 1914 года, у них начались бедствия и трудности. И что же говорить о 20-х годах, когда у нее было 6 детей, и иногда она утром вставала и не знала, что ей поставить на стол, что дать детям и мужу. Однажды она утром встала, а у нее вообще ничего нет. Она спрашивает: «Валечка, ну, что мне делать?» - «Пойди, попроси у кого-нибудь». Она пошла. Тут, в Толмачевском переулке, жил сапожник. Она пошла к нему и попросила: «Дайте мне кусок хлеба». И ей отрезали кусок хлеба.

В то время держать пост было достаточно легко. И я хорошо помню, когда мы приехали в Москву из эвакуации в 1944 году, мы с мамой пошли в магазин. Когда мы возвращались из магазина, я ее спросила, а мне было 5 лет: «Мама, и ты дашь мне белого хлеба?» Она говорит: «Дам». - «И намажешь его маслом?» - «Намажу».

Тогда белый хлеб с маслом для меня, 5-летней, – это было что-то невероятное. Поэтому вопрос о том, чтобы поститься, тогда не стоял. Наоборот, надо было изыскивать какие-то невероятные возможности, чтобы купить что-то мясное к Пасхе. Тогда была совершенно другая жизнь. Сейчас даже представить это себе невозможно. Но я очень хорошо помню этот наш разговор с мамой, как я шла и спрашивала ее, даст ли она мне белого хлеба, и намажет ли его маслом. Поэтому что, там, поститься? Кушай черный хлеб, и все.

У нас сохранились фотографии свадьбы дяди Коли с тетей Валей. Они у нас справляли, в Лужниках, где в Новодевичьем мы жили. И вот они сидят, молодые, за накрытым столом, а папа очень любил фотографировать. И на столе в основном стоят тарелки с хлебом. Я даже не знаю, что там еще стоит. Мы потом обратили внимание, когда стали рассматривать, а тогда как-то не смотрели, смотрели больше на лица.

А потом кто-то обратил внимание и говорит: «А вы посмотрите, что на столе стоит». А на столе стояли вот такие мисочки, полные нарезанного хлеба. И это на свадьбе. Ну, конечно, что-то было еще кроме хлеба, но основное место на столе занимал хлеб. Это было уже послевоенное время, дядя Коля же воевал, он пришел с войны. Это был 1950-1951-й год, еще при Сталине.

Все говорят, что после войны все быстренько восстановилось. Ничего не быстренько. Если посмотреть наши фотографии, на столе на свадьбе хлеб стоит черный. И все равно столько было радости в жизни, просто удивительно. Я не чувствовала себя несчастной, обделенной. Мне дали хлеб с маслом – вот и счастье. А если хлеба нет, ну, что делать? Значит, нет. Я привыкла к тому, что его не было. А когда он появился, это было что-то удивительное.

***

Раньше мы всегда обязательно к бабушке Жене приезжали на Пасху. Это был святой день. Мы после заутрени спали, а потом ехали к бабушке. Она была хорошей хозяйкой. Во-первых, она была рачительная хозяйка, во-вторых, она довольно вкусно готовила. Куличи всегда у нее были вкусные, но главным угощением было ее музицирование.

У них была фисгармония, которую им подарил отец Симон Кожухов перед уходом в Зосимовскую пустынь. Он был очень богатым человеком, министром, ему уже предложили должность в Сенате, а он все бросил и ушел в монастырь. Он знал, что в нашей семье очень любили музыку – бабушка пела, а дедушка очень хорошо играл, у него был очень хороший слух. И вот они очень много музицировали, играли.

Для меня самым главным было ее музицирование. Мы всегдапосидим, покушаем, а потом бабушка садится за фисгармонию. И вот она играла и пела. Когда были такие гости как я, она не пела духовные песнопения, она пела более светские произведения. Грига она очень любила, какие-то романсы, народные песни. Я помню, она все время пела колыбельную «Летел орел домой, солнце скрылось за горой».

И вот ее музицирование – это всегда была самая большая для меня радость. И всегда, когда мы приходили, она музицировала, и на Пасху, конечно, тоже. Она очень хорошо овладела фисгармонией, потом она и меня научила на ней играть. Я окончила музыкальную школу, и для меня музыка до сих пор имеет очень большое значение.

И вот она меня научила, и я регистры открывала. Она мне: «И это открой, и это открой». Она играет, а я ей регистры открываю. В общем, такая была идиллия, очень хорошо мы праздновали. А духовные песнопения она любила старинные. Из старинных она любила Бортнянского, Гречанинова, а новомодные она не очень любила.

И вот такая была жизнь, хоть и скудная, но, на самом деле, она была очень богата общением.

Андрей Николаевич Мясоедов

Пасху я помню с раннего детства, с того времени как себя помню. А жили мы в Хамовниках, в том доме, где жил о. Сергий Трубачев. напротив дома, о. Павела Флоренского. Это перекресток Долгого переулка (Бурденко) и Новоконюшенного переулка.

Пасха была такая же, как и сейчас – дома.

Первые куличи – моей бабушки – Марьи Георгиевны, отцовской матери. Они были высокие, т.к. тесто замешивалось в таких высоких формах, в которых впоследствии их и выпекали.

А в церковь нас стали возить к заутрене…, когда мы маленькими еще были.

Я помню  43 год, когда стали звонить колокола в Новодевичьем монастыре. Я иду с мамой, и… оцепление. Сначала комсомольское, самое страшное, но я с мамой за ручку шел, хотя мне и было уже 14 лет. Отнимать у мамы меня не стали. Через комсомольское оцепление мы прошли, где на гитарах играли – следующее оцепление милицейское. Они особенно не придирались и так мы прошли к храму. Но как пришли уже поздно, то уже двери были закрыты, и войти уже было нельзя. Первая церковь, которая открылась в Новодевичьем монастыре - трапезная церковь, где пели «академики»,  - те которые учились в семинарии и академии, располагавшихся на территории монастыря. Мужской хор, прошел крестным ходом. Спели Христос воскресе. Двери закрыли тут же. И кто-то из священников, провозгласил народу, через открытые окна: «Христос воскресе»! Народ стал петь «Христос воскресе». …Постояли-постояли тогда мы на улице да ушли, так как в храм войти было невозможно.

В это время,  мама водила нас на только на заутреню. На обедню не оставались. Сама Мама, в страстную неделю, конечно, на всех службах ухитрялась бывать. А в другие дни нас, детей, на всенощные, как правило, не водила. Кстати, мы не на литургию ходили, а к обедне! И ходили не в храм, а в церковь.

Но однажды я был с папой своим в алтаре – всю Пасху. Это было в храме Иоанна Предтечи на Пресне в 1937 году. У нас там был знакомый алтарник, сын репрессированного священника - Леша Никольский. Потом он подвизался как священник в Московской области. В то время он ухаживал за моими старшими сестрами. Старшую водил в Большой Театр, а младшую в церковь. Это не был крестный ход так как сейчас, а по стеночки, внутри церкви. Нельзя было вокруг церкви ходить.

Елена Александровна, Надежа Александровна, Ольга Александровна Корины

Ольга Александровна КоринаНа Пасху в Хамовниках всегда было две, по-крайней мере, Литургии. Тогда мы ходили к о. Павлу.

В Великую Субботу в Обыденском переулке стояла длинная очередь на освещение куличей. Чтобы не вызывать подозрение в народе уклончиво говорилось - “иду к речке на горку”. Куличи пекли сами, не покупали кекс “Весенний”. Яйца красились не так, как сейчас, а шерстяной краской - специальными порошками для красок. Они получались очень красивыми и яркими! Еще делали мраморные яйца. Яичко надо было аккуратно замотать в разные тряпочки и положить в баночку с уксусом. Когда красили яйца,  папочка всегда говорил: мне оставьте светленьких! И расписывал бледно-прокрашенное яичко. И дарил всем! А мама очень хорошо умела делать искусственные розы и ромашки, и украшали ими и куличи и храм. От живых - не отличишь!

Мы ходили на Пасху в Хамовники рано утром - часов в 6 утра. Но это уже в сознательном возрасте, а когда были маленькие, нас брали на Праздник на ночь. Но было так много народу! Оставались, как правило, только на Крестный ход из-за огромного количества людей - забит был весь переулок. А причащались уже утром.

В Праздник стояли все впритык. Мы маленькие стоим - вокруг спины большие, все в пальто.

На Пасху пускали по билетам - один хранится до сих пор.

Помню, как-то мы с мамой были на Благовещении. Выходит какая-то девочка и горько плачет - “юбку потеряла!” Такая была давка, что юбка бесследно исчезла в толпе, невольно сорванная в давке другими прихожанами.

А кражи какие были! Однажды меня так обчистили, обокрали… В тот день, когда народ стал расходиться, пустых кошельков при выходе оказалась целая гора. Вероятно специально подсылали корманников, чтобы смущать верующих.